08.08.2019

Православие в творчестве Шукшина

25 июля исполнилось 90 лет со дня рождения Василия Макаровича Шукшина (1929–1974). Предлагаем вниманию читателей статью А.В. Новосельцева из г. Ельца, литературоведа и исследователя творчества писателя.

Очень трудно, говоря о Шукшине, оперировать хрестоматийными понятиями «вера» и «Церковь». Не рискуем ли мы быть непонятыми как со стороны самой Церкви, так и её противников? Первой — за то, что Василий Макарович не был воцерковлённым человеком, а неверующие наверняка скажут: «Вот ещё из одного делают святого! Почитайте-ка лучше его рассказ «Верую» про неверующего попа!». Чтобы не вдаваться в спор между этими двумя сторонами, лучше обратиться к самому писателю, актёру и режиссёру, находя в его творчестве и биографии страницы, кадры и факты по затронутой теме.

Кажется, у большинства русских людей глубоко в душе есть осознание: «Он свой, он наш!». Это так ясно и мне, и всякому, кто с радостью берёт любой том Шукшина или смотрит фильм с его участием или им поставленный. Так душа скажет. Но вот «по уму» трудно рационально объяснить, в чём же заключается Православие в творчестве Василия Макаровича. Сердцем мы сразу это принимаем, а скептик, прищурив глаза, с ухмылкой будет говорить: «И где же у него Бог, у коммуниста? Что он, в церковь ходил?».

Так с чего же начнём? А от печки и начнём, с тех самых печек-лавочек. У нас есть универсальное и для ума, и для сердца, уместившее иррациональное в рациональном — словарь Даля. «Крестьянин (по Владимиру Далю) — крещёный человек, мужик, землепашец, земледелец». Говоря о Шукшине, мы не раз ещё вспомним эти далевские определения. Вспомним и по «Калине красной», потому как, несмотря на всю разницу положения вора-рецидивиста Егора Прокудина и самого писателя, в герое внутренне очень много личного от Василия Макаровича:

«Егор всё шёл. Увязал сапогами в мягкой земле и шёл.

— У него даже походка-то какая стала!.. — с восхищением сказал Губошлёп. — Трудовая.

— Пролетариат, — промолвил глуповатый Бульдя.

— Крестьянин, какой пролетариат…».

О теме «Шукшин и Православие» можно говорить и формально, анкетно. Если так, то был крещён. Вероисповедания православного (а какое же может быть у русского крестьянина?). Когда в 1956 году родились племянники Надя и Серёжа, он был им восприемником. Крестил их в бийской церкви втайне от их отца Александра Зиновьева, которого очень любил, потому и берёг, боялся навредить ему по службе.

В 1961 году после смерти Александра он написал своей сестре Наталье такие слова: «Я не верю ни во что — и верю во всё… Я хочу, чтобы меня похоронили… по-русски, с отпеванием, с причитаниями…». Да, в этом «я не верю ни во что — и верю во всё» слышно язычество. Жизнь крестьянского мальчика в Сростках на Алтае — это Катунь, костры на островах, ночное. Это и есть то язычество, которое проходит, как прошло его во младенчестве человеческое общество. Но ещё тогда, заглядывая в неизвестный конец жизни, Шукшин уже осознанно желает, «чтобы меня похоронили… по-русски, с отпеванием, с причитаниями…». Конечно, кому-то вспомнится есенинское:

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

Нет в этом никакой натяжки. Да, Шукшин любил Есенина. И неслучайно в рассказе с самым, пожалуй, актуальным для нашей темы названием «Верую!» (1970) поп (именно «попом» назовёт всякий этого героя, полуосуждая, но больше любя) с больной душой плачет от есенинской песни. При этом произносит слова, которые не всякий в быту скажет, постесняется. Для этого душу надо иметь широкую да не бояться покаяния, ибо рядом сидит такой же человек с больною душой: «Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю». За что же скептик осудит этого попа? За широту русской души, которую, по выражению Достоевского, можно немного сузить? «Нет!», — говорит своим рассказом Шукшин, мы такие, мы — русские, нам верить — так во всё сразу, что есть в жизни, во всё на свете.

Вопрос обращения к вере человека, раньше не проявлявшего к религии никакого интереса, — в рассказе 1972 года «Гена Пройдисвет». В нём напрямую ставятся вопросы веры и неверия. Конфликт между Геной, бросившим институт из-за неспокойного, неуживчивого характера, и его дядей Гришей, «новообращенцем», возникает из желания Гены уличить родственника, «расколоть» его. Жизнь дядя понимает просто: «свыше записывается на плёнку, как в кино, а после смерти прокручивается». Из его уст звучит главная, пожалуй, мысль рассказа: зачем искать подтверждений чуду? — они просто на огороде, где всё растёт из земли. Разве это не чудо? И человек тоже: из неё вышел, в неё и уйдёт. Неизбежная при непонимании Гены драка до крови с дядей Гришей как борьба веры с не столько воинственным, сколько с невежественным неверием примиряется самой жизнью: Нюра, крупная, здоровая и очень добрая дочь дяди Гриши, по-родственному разнимает, разводит их по углам, умывает и ставит на стол мировую бутылку, а сама идёт доить корову. Грустная народная песня остужает спорщиков, и Гена задумчиво смотрит, наблюдая за ещё одним обыденным чудом: корова даёт молоко. Он, совсем успокоившись, отказывается от водки и решает: «Лучше я стихи напишу. Про корову».

Ещё к вопросу о вере — высказанное Шукшиным и документально засвидетельствованное в письмах 1969 года к Василию Белову, касающихся темы, очень болезненной для русского человека вообще, а творческого в особенности. Тема серьёзная, потому нет в словах Василия Макаровича никакого ироничного оттенка, наоборот, упомянут единственный надёжный способ, дающий возможность преодолеть напасть: «А пить бросил. Побожился. Не надо…». И ещё: «Давай, как встретимся, поклянёмся на иконе из твоего дома: я брошу курить, а ты пить». Крепче, видимо, силы, как от отчей иконы, не нашлось. И слова нашлись лишь эти, единственно убедительные.

Можно говорить не о внешней стороне, когда Имя Божие упоминается, а о внутреннем мире Шукшина-человека и о том мире, что создавался Шукшиным-писателем, в котором Имя Его подразумевается нравственным состоянием самого автора и его героев. Творчество Василия Макаровича корнями в его истоках. Алтай — природный храм, в котором Вася Шукшин жил среди преданий, среди людей, тех простых бабок, что сохранили и традиции, и веру. Крестьянская, деревенская проза — из истоков народной культуры, которая по сути своей православная.

Интересно, что вся русская классическая литература — в большей степени литература деревенская. Бунин начинался, как сказали бы в последнее время, как писатель-деревенщик со стихотворения «Деревенский нищий» и весь состоит, кажется, из ощущений деревенской жизни, пахнущей «Антоновскими яблоками». Это и в его «Деревне», в «Митиной любви», «Жизни Арсеньева», и пребывание героев вне размеренной сельской жизни — скорее исключение. Деревенской усадебной жизнью живут герои Льва Толстого, Гончарова, Гоголя, Лескова, Чехова, Некрасова, Фета, Никитина, Кольцова. Вне почвы никогда не родились бы глубоко народные страницы пушкинского «Онегина», тургеневских «Бежина луга» и «Записок охотника». Почвенность всей русской классической литературы, осознание чувства связи с родной русской землёй несомненны, как несомненна православная её основа, полученная классиками не столько из уроков Закона Божия, сколько из нравственно чистых устоев народной русской жизни.

* * *

«И лежал он, русский крестьянин, в родной степи, вблизи от дома… Лежал, приникнув щекой к земле, как будто слушал что-то такое, одному ему слышное». О чём же рассказывает «Калина красная»? Вечно новая евангельская притча о возвращении блудного сына в родительский дом проходит через всю русскую литературу. Это не хеппи-энд, счастливый конец на западный манер. Это духовное восхождение к вершинам нравственности заблудшего сына, опустившегося до крайней точки и понявшего, что единственное его спасение — в возвращении к отчему дому. Истоки нравственности, отразившиеся в творчестве Василия Макаровича, — в материнской любви простой крестьянской женщины. Так же глубока и его любовь к матери, своей родне.

Мать Шукшина Мария Сергеевна так учила своих детей: «Не надо смеяться над человеком, а вот самого униженного, падающего, вот ему-то и надо помочь, поднять на ноги, чтобы он встал». И в этом её крестьянском-нравственном проявилось то, о чём говорил Толстой: «Ненавидь дурное в человеке, а человека люби». Эти христианские традиции, просто высказанные в материнском завете, проявились почти с первых строк шукшинской прозы и звучат во всём творчестве писателя. Полюбить героя, самого, казалось бы, несимпатичного для читателя, дать ему проявить себя даже в самых преступных поступках и не отнимать у него искры человеческого — в этом сила по-христиански милостивого творчества Василия Макаровича.

Казалось бы, чего проще писать плохих героев чёрной краской, а хороших — в радужных тонах. Примеров отрицательных героев у писателя множество, но, следуя материнскому завету, Христовой заповеди «да любите друг друга», он и в них ищет искру Божью. Возьмём для примера крайне негативных шукшинских героев. Рассказ «Охота жить». Случай сталкивает в таёжной избушке старика Никитича с беглым заключённым. Сам автор не проявляет симпатии к преступнику, его блатной речи и выходкам, и мы видим его скорее глазами Никитича, человека не без греха, но жизненная сила которого вызывает у читателя уважение:

«— Не боишься меня, отец?

— Тебя-то? — изумился старик. — А чего тебя бояться?

— Ну… я ж лагерник. Может, за убийство сидел.

— За убивство тебя Бог накажет, не люди. От людей можно побегать, а от Него не уйдёшь».

Дважды Никитич спасает беглеца: от холода и от нагрянувших работников прокуратуры. И в третий раз даёт возможность бежать ему, уже предавшему однажды старика, и получает предательский выстрел в спину… Шукшин, не оправдывая парня, всё же находит причину всем его поступкам, не нравственную, а скорее животную, и выносит её в название рассказа «Охота жить».

Редкий, если не единственный случай в творчестве Василия Макаровича, когда не только у автора, но и у всех действующих лиц главный герой находит прямое осуждение. Это рассказ «Крепкий мужик» (1969). Прототипом бригадира Шурыгина, свалившего в селе церковь, был родной дядя А.П. Саранцева, близкого друга Шукшина. Осуждает Шурыгина весь деревенский мир. По народному поверью его ждёт проклятье и гибель, и об этом ему прямо говорит мать: «…то ли дома окочурисся в одночасье, то ли где лесиной прижмёт невзначай…».

Была в этом рассказе мысль, вложенная в уста Шурыгина: «Ведь всё равно же не молились.., а теперь хай устраивают. Стояла — никому дела не было, а теперь хай подняли». Эта тема, прозвучавшая в «Крепком мужике», не оставляет Шукшина. В том же 1969 году он пишет рассказ «Мастер». Его герой Сёмка Рысь — в отличие от благополучного бригадира Шурыгина хоть и забулдыга, но одержим идеей постижения красоты церкви в селе Талица. Он готов бесплатно трудиться, восстанавливая её, но его желание постичь, «о чём же думал тот неведомый мастер, оставляя после себя эту светлую каменную сказку», разбилось об отказ властей. И духовный рост забулдыги, как называет Сёмку Шукшин в начале рассказа, был остановлен. «А если случалось ехать талицкой дорогой, он у косогора поворачивался спиной к церкви, смотрел на речку, на луга за речкой, курил и молчал».

Образ разрушающихся, заброшенных православных храмов встречается в фильме «Калина красная». В первых кадрах, когда Егор Прокудин плывёт по реке, мы видим в ней затопленную церковь как символ разрушенной жизни героя. Во второй раз отражённый в воде храм возникает в сцене бегства с «малины». То, что не мог сказать Шукшин-писатель, говорит Шукшин-режиссёр. Одна из самых эмоционально напряжённых сцен фильма — раскаяния Егора после поездки к матери. Ко времени съёмок в Василии Макаровиче происходит что-то, что позволило ему снять, как мне кажется, кусок совсем не прокудинской жизни. Помните: Егор останавливает грузовик, выбегает из машины и падает на пригорок, за которым белеет церковь. Помните слова, которых нет в сценарии, крик души: «Господи! Прости меня, Господи!»? Кажется, что это уже не столько слова Егора, сколько самого Василия Макаровича.

В последних кадрах фильма из-за бегущего по реке «Метеора» снова виден храм. И думается: Егор покаялся. Но кровь его, как понял и не ошибся народ, — это кровь самого Василия Макаровича. Она запекшимися в гроздья калины капельками в октябре 1974 года без сценариев и указаний сверху горела над морем подлинно народного горя у Новодевичьего кладбища…

«Сны матери», «На кладбище», «Осенью» — во многих рассказах встречаются размышления писателя о смерти. Но «Сны матери» — особый цикл даже не рассказов, а записанных маминых воспоминаний о её снах. Читаешь, и такое чувство, будто что-то вечное в них, и небесное, и земное сразу. То ли евангельские притчи вспоминаешь, то ли сказки народные, но чувства светлые. В них признание православного восприятия жизни, не требующего доказательств. Это уже путь к Православию осознанному.

В апреле 1974 года, когда Шукшин лежал в больнице, близкий его друг-кинорежиссёр Р.А. Григорьева навестила его, оставила Евангелие и уехала на съёмки. На адрес киногруппы Василий Макарович из больницы отправил письмо, полученное лишь год спустя, когда Шукшин уже умер. Оно многое определяет в вопросах его веры. Евангелие лежало у него под подушкой, и он всё время думал, что же там находят другие, и это его злило. А когда он открыл Евангелие и стал читать, его словно обожгло. Для него определился наш общий исход: куда же России без Христа? И признаётся наконец: «Верую. Верую, как мать в детстве учила: в Отца и Сына и Святого Духа».

Иллюстрации: фото В.М. Шукшина и Кадр из фильма «Калина красная» - раскаяние Егора Прокудина

По материалам газеты «Вятский епархиальный вестник»

Фото

Возврат к списку